Агеев А.И.

Экономические стратегии. 2016. № 1.

Снова общественные дискуссии обретают эмоциональную и идеологическую остроту. Она всегда предваряет выборы, часто сопровождает кризисы и иногда отливается в формулы и лозунги, олицетворяющие великие потрясения. Накануне векового юбилея февраля и октября 1917-го полезно определиться в сути дела. Довольно скоро ее может засыпать шелуха сугубо личных симпатий и антипатий, клановых лояльностей, когда суть дела перестанет иметь какое-либо значение.

Вспомним, как разнилась идейная атмосфера в петербургских и московских салонах от окопной и штабной правды и правды крестьянской глубинки. Вспомним, как срабатывали в столичной атмосфере самые нелепые фейки. На разоблачение некоторых из них и века мало. А искренние жертвы фейков и заблуждений, равно как и все циничные авантюристы с обильным выводком идеологических шариковых, давно уж на погостах, чаще безымянных.

Важно коснуться двух ключевых мировоззренческих сюжетов. Во-первых, главного вопроса столетней давности. Во-вторых, главного подспудного вопроса наших дней. Февральский переворот был по своим мотивам антимонархическим, октябрь — еще и антибуржуазным. Это было крушением многовекового мировоззренческого доминирования православия в обществе, пусть и серьезно, как институт, подчиненного государственной машине и нередко политически оппонировавшего ей. Разгром государства не мог не вызвать и гонений на церковь. Однако в процессе строительства нового общества, не ставившего цели спасения души, но сделавшего своими моральными и социально-политическими ориентирами уничтожение насилия, эксплуатации, угнетения, отчуждения, несправедливости, не могло не происходить и определения места и роли и государства, и религиозности.

После трагического, кровавого выяснения всех накопленных за прошлое претензий и обид, проверки на состоятельность множества социальных ожиданий, фантазий и фикций стало ясно, что и государство, и религия имеют свои сферы «окормления» общества. Стал ясен и тот факт, что функционально государство несет в себе начало справедливого распределения общественных благ, ограничителя всевластия крупного капитала, а также стороны, заинтересованной в прочности нравственной основы общества и воспитания граждан.

Кроме того, под одной формальной и конституционной вывеской социализма сформировались и осуществили свою жизненную миссию три поколения наших граждан, и одним этим клише никак не объяснить всю глубину их жизненного опыта. В этом смысле не случаен современный поворот в идеологической дискуссии о симбиозе социальных доктрин социализма и православия, а также других конфессий.

Правда, эта дискуссия даже на понятийном уровне имеет изначально противоречивый характер и таит в себе риск концептуальной провокации. Даже без погружения понятий в контекст их воплощения и взаимодействия эта противоречивость очевидна и подсознательно тревожна. А с эмпирической верификацией сразу же начинается творческий ступор. Кстати, Ф. Энгельс подобное предвидел, заметив в одном малоизвестном письме, что обстоятельства преждевременно вынудят коммунистов взять власть, что они в итоге натворят такое, за что потом их назовут чудовищами, но это полбеды, и дураками — что гораздо серьезнее, и это подорвет репутацию социализма на десятилетия. Предвосхищение пророческое, но вовсе не отменяющее критику капитализма как системы. Позже был сформулирован более общий закон Паркинсона: «Если что-то плохое может произойти, оно обязательно произойдет». В христианстве эта тематика осмысливалась, в частности, в рамках категории «теодицея», пытавшейся обосновать и согласовать идею божественной всеблагости и существование зла и несчастий.

Однако в нынешней дискуссии пока упускается нечто новое, что произошло в последние годы в мире. Нам посчастливилось жить в крайне важный исторический переход, причем не только в России, но и в масштабах всего человечества. Его многие предвидели и века назад, и совсем недавно, но случился этот переход при нашей жизни и связан он с двумя понятиями. Одно понятие — равновесие. Но равновесия в мире, в котором мы живем и в котором будем жить, нет и не будет; реальность описывается в терминах динамического неравновесия, турбулентности, точек бифуркации и т.п. Параметры реальности пляшут, даже сам циферблат, сама система координат несется в матиссовском красном вихре, параметры порядка перепутаны со второстепенными и третьестепенными, восприятие испытывает колоссальные перегрузки и подвергается манипуляциям со стороны самых разнообразных и зачастую анонимных сил. В результате велик риск сместить наши дискуссионные усилия на негодный или притворный объект. И второе понятие, связанное с нелинейной динамикой, но не исчерпывающееся ею, — кризис сложности.

В такой ситуации совершать операцию концептуального редукционизма, то есть создавать какую-то высокую, сияющую, привлекательную модель, к которой большинство людей будет стремиться, ею мотивироваться в своих жизненных стратегиях, — задача изначально неподъемная, возможно. Хотя столетний опыт показывает, что именно в моменты особой сложности, неразрешимых противоречий возникает склонность общества к простоте и ясности. В такой ситуации возрастает риск триумфа упрощенных идеологических схем и диктатур. Между прочим, Геббельс считал «блестящую неопределенность» одним из принципов успеха массовой идеологии. Вводятся в оборот простые, ясные лозунги и ответы: что хорошо и что плохо, кто друг и кто враг, как воспринимать прошлое, как жить в настоящем и к каким идеалам стремиться в будущем. Но торжеству простых и энергичных идеологий первой половины ХХ века благоприятствовал и индустриальный уклад, и постверсальский мир, и беспрецедентная ситуация в СССР, и все обстоятельства смены мирового гегемона.

Сейчас ситуация иная. Мир объективно усложнился. На уровне идейной атмосферы эта тенденция пробивается, не без вывихов, как мультикультурализм, множественность, квантовая реальность, как мир бесконечных переходов, относительных истин.

Однако если мы принимаем сложность мира и понимаем, что какая-то ценность, какая-то система, какой-то институт, архетип может в какое-то время деградировать или быть скомпрометирован, то нельзя не прийти к выводу, что само это богатство архетипов, сама репертуарная палитра, накопленная в нашей истории, и есть величайший наш ресурс для развития.

Стоит помнить и о том, что в глобальной мировой системе важно сохранить именно нашу своеобычность. В этой ситуации важно избежать риска реверса. Ведь если сделать идеологический акцент на возвращении в суровый СССР, или в «православную империю», или обратиться к еще более древним образцам, то моментально исчезает наш важнейший фактор силы — поощрение разнообразия, уникальности, самобытного творчества, все то, что является умением создавать и развивать «цветущую сложность» жизни.